Хамство в Церкви, или “Вас батюшка тоже смирил?»

«Новоприбывший терпит насмешки от всякого желающего. И cиe, полагаю, заведено у них с тем, чтобы сократить высокоумие поступающего вновь и с самого начала взять его в свои руки. Шутки одних бывают дерзки, а других — более остроумны, cиe соображается с грубостью или образованностью новоприбывшего. Такое обхождение тому, кто не знает, кажется очень странным и немилосердным, а тому, кто знает наперед, оно весьма приятно и снисходительно, потому что представляющееся грозным делается большей частью для вида, а не действительно таково» — пишет святитель Григорий Богослов.

Нет, это не рассказ о том, как они со своим другом, святителем Василием Великим, принимали к себе в затвор на реке Ирис желающих уединения, спасения и монашества, испытывая их. Интеллигентный, тонко чувствующий юноша Григорий был потрясен «правилами приема в студенты» в античных Афинах, куда он прибыл, чтобы изучать риторику. Действительно, для образованного молодого человека такой обряд выглядел более, чем странно:

«Потом новоприбывшего в торжественном сопровождении чрез площадь отводят в баню. И это бывает так: став порядком попарно и на расстоянии друг от друга, идут впереди молодого человека до самой бани. А подходя к ней, поднимают громкий крик и начинают плясать, как исступленные; криком же означается, что нельзя им идти вперед, но должно остановиться, потому что баня не принимает».

Ну что ж, студенчество — студенчество и есть, молодость, веселье… Впрочем, кому веселье, а кому и нет. У Григория остался в памяти страх, и немудрено:

«И в то же время, выломив двери, и громом приведя в страх вводимого, дозволяют ему, наконец, вход».

Григорий, образованный молодой аристократ, не мог противостоять этому обычаю, каким бы диким и варварским тот ему ни казался. Тонкое чувство юмора, впрочем, помогло ему преодолеть переживания своеобразного «посвящения в студенты»:

«А потом дают ему свободу, встречая из бани, как человека с ними равного и включенного в их собратство, и это мгновенное освобождение от огорчений и прекращение оных во всем обряде посвящения есть самое приятное».

Молодой христианин, которым в ту пору был будущий святитель, счел, что через такое унижение не должен пройти его друг:

«А я своего великого Василия не только сам принял тогда с уважением, потому что провидел в нем твердость нрава и зрелость в понятиях, но таким же образом обходиться с ним убедил и других молодых людей, которые не имели еще случая знать его, многими же был он уважаем с самого начала по предварительным слухам. Что же было следствием сего? Почти он один из прибывших избежал общего закона, и удостоен высшей чести, не как новопоступающий. И cиe было начатком нашей дружбы».

Григорий был достаточно благороден, чтобы понять — дикость и варварство, коснувшееся его (и, вполне возможно, глубоко задевшее его чувствительную душу) не должно коснуться других. Он считал, что «посвящение в студенты» — просто дикость, и не более того. Настоящие человеческие отношения не вырастают от того, что твой друг тоже прошел через «банные оскорбления», через унижения и страх.

Храмовая дедовщина

«А, вас батюшка тоже смирил? — довольно спрашивает одна прихожанка у другой. — Когда я к нему начинала только ходить, он меня так уж смирял, так уж смирял!»

Ей радостно — ведь через унижения она получила в своих глазах статус «прошедшего баню». И, безусловно, она считает, что «баня» — для всех. Если пришел кто-то «новенький», его надо так же смирить, как смиряли ее — она-то не ушла, она все вытерпела! Зачем же баловать, принимать не прошедших «обряда бани»? Пусть и они, как я, пугаются, плачут, смиряются — это все во очищение.

«Кого надо — Господь приведет! А я всегда с ними строго!» — сказала мне одна свечница, делясь опытом. Опыт у нее был большой — смиряли ее по полной программе. И не замечали, и оскорбляли, и унижали. Она гордилась, что все это пережила. Не то, что другие. Пусть, пусть они бегут из Церкви, раз у них нет смирения. Бог только смиренным открывается.

…Как-то так, незаметно, появился какой-то новый обряд входа в Церковь. Не выдержишь его — не сможешь стать церковным и верующим, будешь пугающимся захожанином. Церковь — она не для всех… Надо погрузиться в глубину уничижения и поругания — тогда придешь к Богу.

Христос или… Мардук?

Подождите, что-то здесь не то.

Если наше человеческое уничижение и поругание приводит нас к Богу (а другие, к Богу пришедшие, весьма готовы нам в этом помочь), то не напрасно ли умер Христос? Не напрасно ругались и оскорбляли Его?

Достаточно было бы, например, вавилонского новогоднего ритуала, в котором жрец Мардука давал царю пинок, бил по щекам и осыпал оскорблениями. Это был очень важный для всех благочестивых вавилонян ритуал, царь старался ежегодно проходить его — даже, когда был занят военными походами… Но разве Мардук принес нам спасение? Христос Бог — Спаситель наш.

Не Его ли смерть — полнота всякого поругания — принесла нам жизнь?

Не в нее ли, в смерть Его животворящую, мы погружаемся без остатка — не в оскорбления бабушки-церковницы, а в Его, Христову, смерть — в Святом Крещении?

И разве не Крещение в смерть Христову — единственный вход в Церковь Его?

Не страшно ли, что возникает подмена «человеческим приемом в Церковь» тех, кто стерпит хамство — того Дара, что без упрека дает Христос нам, беря все поругание на Себя?

Юноша Григорий был христианином — и, приняв от язычников поругание, избавил от него своего друга.

Может быть, те, кого «смиряли» жестоко и грубо, когда-нибудь найдут в себе силы не устраивать приема в Церковь через «афинскую баню» — потому что это зло рождает новое зло, и вновь принятые продолжат эту злую традицию приема в Церковь.

Церковь, которую не они основали. Церковь, которая не им принадлежит.

Церковь, в которой Дверь — Христос, и вход один — Крещение в позорную и, одновременно, животворящую смерть Его.